История, которой бы лучше не было

Едва он заговорил со мной, как я стал подозревать, что вот-вот стану «жертвой» исповеди своего попутчика. Я не относил себя к тому типу слушателей, что обожают чужую тайну, особенно если в ней была некая щекотавшая воображение пикантность, конечно же, сами они бы никогда не позволили себе подобного, но вот слушая, могли позволить себе «прожить» любую пошлость, при этом не рискуя быть обвиненными в сладострастии. К несчастью порой представителей такого типа слушателя мы можем встретить среди священников. Они будут смаковать подробности вашего греха на исповеди, желая знать мельчайшую, даже самую гадкую подробность. Мне же знать чужие секреты совсем не хотелось, в моей собственной жизни было достаточно того, за что я мог бы ненавидеть себя. И вот теперь сидя в вагоне СВ на пути из Минска в Москву, я должен был вникать в секреты другого человека, чтобы начать ненавидеть еще и его. Парадоксальность ситуации была в том, что, не видя во мне ни участия, ни интереса к его истории, мой попутчик все же отважился продолжать свой рассказ. 

Итак, с чего же начать? Слушать его было неинтересно, сам он был жалок, поэтому я стал развлекать себя изучением внешности «исповедующегося». Внешность его была самая заурядная, всматриваясь в его лицо я пытался хоть за что-то зацепиться взглядом, но глазу остановиться было не на чем. Он не был ни красавцем, ни уродом. Черты лица были правильные, но в них не было ничего выразительного. Разве, что может быть – его глаза, они были немного больше, чем можно было ожидать увидеть на таком лице. Не то, чтобы огромные, и может быть даже вполне обычной величины, но они притягивали внимание не то отсутствием в них искры жизни, не то своей пустотой, не то каким-то неясным чувством, пожалуй, что грустью. Да, именно грустью, так должны были выглядеть глаза человека, который страдает, который потерял интерес к жизни, который себя за что-то наказывает. Он был среднего роста, под плотно облегающим его фигуру костюмом прочитывалось спортивное телосложение мужчины, входящего в полноту жизни – лет ему было около тридцати пяти. И все же несмотря на чувствовавшуюся в его фигуре силу и развитую мускулатуру, что-то в ней было от пыльного мешка, возможно, дело было в том что сидел он как-то осунувшись, будто извиняясь передо мной за то, что он живет на этом свете. Я заметил на безымянном пальце правой руки внушительное обручальное кольцо, таким обычно хотят сказать всему миру о том, что его обладатель человек во всех отношениях надежный, семейный, и глупостями заниматься не станет. Однако, как правило, в реальности все происходит совсем иначе.

Он начал свою историю и с первых его слов я понял, что его история - как под кальку снятая копия нескольких других трагедий, которые я мог наблюдать в жизни моих знакомых. Он запутался в своих сердечных делах, поклявшись в любви одной, и в конечном итоге связав свою жизнь с другой. Я нередко видел такой типаж мужчины, который хотел и одного, и другого, но реальность жизни ставила его перед необходимостью выбора, а выбрать он не мог. В большинстве случаев, это безвольные запутавшиеся в своей популярности у женщин мямли. Странно, но именно такие персонажи у женщин чаще всего вызывают симпатии, сильные чувства и глубокую привязанность. Встречаясь с подобной любовью, я только и мог, что недоумевать и разводить руками: что они в них находят – тайна. В большинстве случаев этот тип мужчины – тип альфонса или подкаблучника, который как бы всей своей сущностью противится идее – быть зависимым от женщины, которая его направляет, а иногда и содержит, но ничего с этим поделать не может, он должен смириться с ее желанием и покориться ее любви. И он конечно же страдает от своей участи. 

Первый раз этот типаж встретился мне в семинарии, с нами в автобусе ехала влюбленная пара откуда-то из белорусской глубинки. Они глаз не сводили друг с друга, держались за руки, ворковали как голубки, а глядя на страстный большой рот сильной половины этой пары, можно было не сомневаться, что оставшись наедине они позволяют себе и что-то большее. Сейчас даже не вспомню как их и звали, но это и не важно. Важно то, что через пару месяцев учебы обладатель чувственного рта стал меняться прямо на глазах (учеба тут была не причем). Он стал все более задумчивым, погружался в себя; мы стали реже видеть его в компании его невесты, за то стали видеть, как он оживленно беседует с девушкой, кажется из Калуги. Его невеста тоже стала меняться, она была слишком юна и неопытна чтобы прятать свои чувства, поэтому в ее мокрых от слез глазах все было написано. Потом глаза стали мокрыми и у «чувственного рта», причем мокрыми они становились все чаще и чаще. Он не плакался в жилетку мне лично, но со слов моего приятеля, с которым тот был дружен, я понял, что бедолага сильно страдал из-за совершенной им ошибки. Он «промазал», поспешив связать себя с невестой, которую теперь не любил; тогда, он еще не знал, что жизнь преподнесет ему счастливый момент знакомства с калужской красавицей, кстати, сказать красавицей она не была. Его она покорила потому что принадлежала к тому типу женщин, который в народе зовут стервой. Она бы без проблем увела мужа у подруги, если бы только смогла и не из-за любви, а по одной ей известным причинам, и к «чувственному рту» она стала проявлять симпатии только тогда, когда убедилась, что больше ей в семинарии ни с кем счастья не светит. 

Забавно, что я описываю жизнь в семинарии, как место для тех, кто хотел устроить свою личную жизнь, но наш поток именно таким и был. Даже, если изначально мотивы у семинаристов и были другими, все же по окончанию учебы у нас было рекордное количество брачных пар. И говорят, что именно из-за нашего потока, мудрые корейские миссионеры приняли решение, незамужних сестер больше в семинарию не принимать. За это я тоже несу ответственность, так как женился в самых первых рядах. Так что прошу прощение перед всеми, жаждавшими постижения богословской науки, сестрами. Стерва из Калуги и обладатель большого чувственного рта из Беларуси также были в числе тех, кто женился сразу после окончания летней практики.

В общем несколько месяцев я был свидетелем лицемерной борьбы и сердечных мук, которые изображались «чувственным ртом» (исключительно для "приличия"). Немного позже я понял, что решение он принял сразу, едва стерва дала ему понять о серьезности ее намерений отдать ему все самое дорогое. Он сразу забыл, что «дорогое» ему уже отдавала его невеста из Беларуси. Он забыл, что уже с ней он стал черпать из того колодца отношений, который честные люди до свадьбы стараются обходить стороной. Вернее он вспоминал, но вспоминая заливался слезами, жалел не ее, а себя. Если бы жалел ее, сделал бы выбор в другую пользу. Ведь в конце концов умные люди сказали, что любовь – это глагол. Но «чувственный рот» об этом ничего не знал, а даже, если бы и знал, все равно все сделал бы по своему, ведь он так страдал и не мог же он обречь себя на страдания вечные. Поэтому он выбрал эту участь для своей бывшей невесты, а сам поплакав немного, стал упиваться свалившимся на него счастьем. Несколько лет спустя мы встречались в Минске, «чувственный рот» не проявлял и тени озабоченности своим прошлым, он был весел и бодр, и кажется, ждал появление пятого ребенка.

Однако, глядя на своего попутчика, я видел, что в нем нет и тени от беззаботности «чувственного рта», как я понял, из его монолога, будучи человеком невоцерковленным, он все же имел представление о порядочности и чести, хотя порядочным и честным он не был, и казаться, таковым – нужно отдать ему должное – не пытался. Итак, передо мной был самый обычный бесхребетный подлец, обольстивший девушку, которая его любила, которая отдала ему всю ту любовь, на которую была только способна, он же повстречав в своей жизни другую – прозрел, вдруг понял, что все старые слова и клятвы теперь уже ровным счетом ничего не значат. Не значит теперь и все то, что она ему отдала, что вернуть уже было невозможно. От таких историй мне всегда становилось дурно, я начинал ненавидеть весь мужской и женский род. Первых я ненавидел за беспринципность и непорядочность, вторых – за идиотизм. (В жизни почему-то так часто все происходит до ужаса глупо)

С его слов я понял, что она очень страдала, и сила этих страданий отпечаталась на его лице, так что даже спустя почти десять лет, он носил на лице печать не своих, а именно ее страданий. Он страдал еще и от того, что теперь понимал - такой любви, на которую была способна та, которую он оставил в его жизни больше не будет. Она уступила его желанию, его нелюбви, она отпустила его от себя, хотя могла и удержать. Она позволила ему принять решение, которое ей самой ничего кроме боли и несчастья не принесло. Теперь, в его глазах она была святая. А та, с которой он жил сейчас, даже близко не любила его так сильно. Прошли годы и он понял это, но что теперь можно было поделать? Реши он теперь вернуться, она бы не приняла его. Узнав всю боль человеческого горя, она бы никогда не причинила его другому. Так ему казалось. Но что-то мне подсказывало, что это было правдой. И вот теперь глядя в это лицо, я читал на нем: А есть ли большее наказание, чем память о боли, которую ты причинил человеку, любившему тебя больше жизни? И есть ли большее несчастье, чем своими руками лишить себя такой любви?


Но пожалуй самое страшное в этой истории было то, что мой попутчик так и остался человеком мечущимся, не определившимся, сомневающимся в том выборе, который он однажды сделал..., он так и не научился любви, "любви" глаголу. И вот здесь я подумал, а не сделал ли он "счастливой" ту, кого он предал, избавив ее тем самым от еще больших страданий жизни рядом с человеком на любовь неспособного?




p.s.
Это первый рассказ из цикла историй, которые я задумал написать. Их объединяет несколько моментов. Во-первых, все они были услышаны мной в поезде «Минск-Москва Москва-Минск» на протяжение последних десяти лет. Во-вторых, все истории абсолютно реальны (я не придумываю ни лица, ни события) и будут пересказаны со слов моих попутчиков, конечно же, время сделало свое дело и детали некоторых историй теперь затерты, но их суть, а также и образы их рассказчиков все еще ярко стоят передо мной. В-третьих, все они отчасти напоминают исповеди, меня всегда поражало насколько просто славяне готовы раскрыться человеку незнакомому, если уверены, что больше никогда его в своей жизни не встретят.